75

—  Разве не говорили, что он республиканец и что командир его полка искал случая погубить его посредством дуэли?
—  Вы же видите, что это неверно, — возразила с явным видом превосходства первая. — Вы же видите, что это неверно: он — из наших.
Но вторая дама колко ответила:
—  Можете говорить что угодно, моя дорогая, но меня уверяли, что он близкий родственник Робеспьера, который был уроженцем Амьена; Левен — северная фамилия.
Люсьен сознавал себя главным предметом беседы; наш герой не устоял против такого счастья; вот уж несколько месяцев, как ничего подобного с ним не случалось. «Я слишком занимаю собой этих провинциалов, — подумал он, — чтобы рано или поздно доктор не представил меня этим дамам, которые оказывают мне честь, принимая меня за родственника покойного господина Робеспьера. Я буду проводить вечера в салонах, слушая то же, что слушаю здесь, и мой отец станет уважать меня; я пойду так же далеко, как Мелине. С этими почтенными особами можно себе позволить все, что ни взбредет мне в голову; здесь нечего опасаться быть смешным: они никогда не станут подтрунивать над тем, что потворствует их причудам».
B эту минуту зашла речь о подписке в пользу знаменитого Кошена, который два-три раза в год проявляет первоклассный талант и спасает партию от нелепого положения. Как и все гениальные люди, поглощенные одною высокою мыслью, г-н Кошен мог оказаться вынужденным продать свои земли.
Я охотно пожертвовала бы луидор, — говорила одна из странных личностей, окружавших доктора (при выходе из церкви Люсьен узнал, что это была маркиза де Мар-сильи). — Этот господин Кошен все-таки не из благородных (недворянин). При мне только золото. Я просила бы добрейшего доктора прислать мне завтра свою служанку после мессы, в половине девятого утра, и я ей вручу кое-какую сумму.
—  Ваша фамилия, маркиза, — ответил с весьма довольным видом доктор, — как раз откроет собою четырнадцатую страницу моего большого реестра с эластичным корешком, который я, вернее мы получили в подарок от наших парижских друзей.
«Я здесь — как господин Жабало в Версале: я в центре внимания», — сказал себе Люсьен, разгоревшись от успеха. Действительно, все глаза были прикованы к его мундиру. Заметим в оправдание нашего героя, что со времени своего отъезда из Парижа он ни разу не был в светской гостиной; а жить без остроумной беседы — это ли счастливая жизнь?
—  А я, — громко вмешался он в разговор, — я осмелюсь попросить господина Дю Пуарье подписать меня на сорок франков. Но. мне хотелось бы видеть свою фамилию вписанной сразу после фамилии маркизы: это принесет мне счастье.
—  Прекрасно, отлично, молодой человек! — воскликнул слащаво-пророческим тоном Дю Пуарье.
«Если мои однополчане узнают об этом, — подумал Люсьен, — не миновать второй дуэли: упреки в ханжестве градом посыплются на меня. Но как могут они узнать? Им нет доступа в это общество. Разве только командир полка проведает через своих шпионов. Что же, тем лучше: слыть ханжой лучше, чем слыть республиканцем».
К концу богослужения Люсьену пришлось принести немалую жертву: несмотря на то, что на нем были белые рейтузы исключительной чистоты, он должен был преклонить колена, опустившись на грязный каменный пол часовни Кающихся.