63

«Нет, — решил Люсьен, минуту перед тем уже готовый поддаться обольщению й поверить пылкости этого одаренного человека,— он — лицемер; Он слишком умен, чтобы увлечься этим, он ничего не делает, не поразмыслив как следует. Эти выходящие за всякие пределы вульгарность и дурной той, наряду с постоянной возвышенностью мыслей, должны Преследовать какую-то цель». Люсьен внимательно слушал; доктор говорил обо всем, но главным образом о политике; он хотел уверить собеседника, что насчет всего у него есть какие-то никому не известные анекдоты.
—  Однако, сударь, — перебил Дю Пуарье свой собственные бесконечные рассуждения о благоденствии Франции, — вы примете меня за парижского лекаря, упражняющегося в остроумии и говорящего с больным о йем угодно, кроме его болезни.
Доктор осмотрел руку Люсьена й предписал ему полный Покой в течение недели.
—  Оставьте всякие Припарки, не применяйте никаких средств и, если не появится никаких осложнений, забудьте об этой царапине.
Люсьен нашёл, что, в то время как доктор Дю Пуарье осматривал его рану и выслушивал пульс, взор его был бесподобен. Покончив с этим, Дю Пуарье сразу же вернулся к своей основной теме: к невозможности для ЛюдовиКа-Фйлиппа продолжительно править государством.
Наш герой Довольно легкомысленно вообразил, что он, не прилагая Никаких усилий, Позабавится насчет провинциального остроумия профессионального врача; он убеждался, что провинциальная логика стоит большего, чем провинциальные стишки. Он не только не разыграл Дю Пуарье, но ему пришлось затратить немало труда, чтобы самому не попасть в смешное положение. Одно было бесспорным: при виде столь необычайного зверя он совершенно исцелился от скуки.
Дю Пуарье можно было дать лет пятьдесят; у него были крупные и очень характерные черты лица. Серо-зеленые глаза, глубоко сидевшие в орбитах, двигались, вращались с удивительной быстротой и, казалось, метали искры; ради них можно было простить доктору его поразительно длинный нос, отделявший их друг от друга. В целом ряде ракурсов этот несчастный нос придавал физиономии Дю Пуарье сходство с мордой проворной лисицы — большое неудобство для апостола. К сЪжалению, если присмотреться поближе, сходство это довершалось густым лесом рыжеватых, весьма рискованного оттенка, волос, торчавших дыбом на лбу и на висках у доктора. В общем, раз увидав это лицо, его уже нельзя было забыть; в Париже оно, быть может, отпугнуло бы дураков, в провинции же, где люди скучают, с готовностью приемлется все, что обещает хоть маленький интерес, и доктор пользовался успехом.
У него были вульгарные манеры и наряду с этим необычайная, поражавшая воображение физиономия. Когда доктор считал, что он уже убедил своего противника (а он, обращаясь к собеседнику, всегда имел перед собой противника, которого надлежало переубедить, и сторонника, которого •следовало завербовать), его брови подымались невероятно высоко, а маленькие серые глазки, широко раскрытые, как у гиены, казалось, вот-вот выскочат из орбит. «Даже в Париже, — подумал Люсьен, — эта кабанья морда, этот яростный фанатизм, эти дерзкие, но полные красноречия и энергии повадки спасли бы его от участи быть смешным. Это апостол, это иезуит». И он с крайним любопытством разглядывал его.