56

«Я предпочел бы всю жизнь иметь дело с отцовскими лакеями», — подумал Люсьен, переводя дыхание уже на улице.
«Какая сволочь!— повторял он раз двадцать в течение дни. — Но я всю жизнь буду дураком в глазах моих приятелей, если, имея двадцать лет от роду й будучи владельцем самой лучшей лошади в городе, я потерплю фиаско в полку, придерживающемся умеренных взглядов, где, именно в силу этого, деньги — все. Мне надо драться на дуэли, чтобы, в случае моего увольнения, в Париже мое имя было, на худой конец, связано с каким-нибудь происшествием. Это обычно принято при поступлении в полк; По крайней мере такого мнения придерживаются в Наших салонах, и, право, потеряв жизнь, я потеряю не так уж много».
После обеда, по окончании чистки лошадей, он обратился во дворе казармы к нескольким офицерам, выходившим одновременно с ним:
—  Шпионы, которыми здесь хоть пруд пруди, обвинили меня перед командиром полка в самом пошлом из всех грехов: по их словам, я республиканец. Однако мне кажется, что я занимаю известное положение в свете и что у меня есть кое-какое состояние, которое я могу потерять. Я хотел бы узнать имя моего обвинителя, чтобы, во-первых, оправдаться перед ним, а во-вторых, два-три раза слегка прикоснуться к нему вот этим хлыстом.
На мгновение воцарилось глубокое молчание, потом заговорили о другом.
Вечером Люсьен вернулся с прогулки; на улице слуга вручил ему письмо в изящном конверте; он распечатал его и увидел только одно слово: Ренегат. В эту минуту Люсьен был, пожалуй, самым несчастным человеком во всех уланских полках армии.
«Вот как они устраивают все свои дела: настоящие дети! — подумал он наконец. — Кто сказал этим бедным молодым людям, что я их единомышленник? Знаю ли я сам свой образ мыслей? Я был бы последним дураком, если бы вздумал управлять государством: я ведь не сумел управлять своей собственной жизнью».
Впервые у Люсьена явилось смутное желание покончить с собой; скука, дошедшая до предела, озлобила его; он уж не видел вещей, каковы они были в действительности. Например, было в полку Человек восемь или десять весьма любезных офицеров, но он был слеп, он не замечал их достоинств.
На другой день, когда Люсьен все еще говорил на тему о республиканстве двум-трем офицерам, один из них перебил его:
—  Друг мой, вы надоели нам со своей вечной песенкой. Какое нам дело, учились ли вы в Политехнической школе, выгнали ли вас оттуда, оклеветаны ли вы и тому подобное? У меня тоже были свои несчастья; шесть лет назад я растянул себе связки, но не докучаю этим своим приятелям.
Люсьен мог бы пропустить мимо ушей это обвинение. С первых же дней своего пребывания в полку он сказал себе: «Я здесь не для того, чтобы обучать хорошему тону всех неблаговоспитанных людей, какие есть в полку; я Должен протестовать лишь в тех случаях, когда кто-либо из них оказывает мне честь, проявляя в отношении меня необычную грубость».
На обвинение в докучливости Люсьен после некоторой паузы ответил:
—  Я очень боюсь быть докучным, со мною иногда это бывает, и в этом, сударь, я готов поверить вам на слово, но я твердо решился не допускать никаких обвинений меня в республиканском образе мыслей; я хотел бы скрепить мое заявление ударом шпаги и был бы вам, милостивый государь, весьма обязан, если бы вы согласились скрестить свою шпагу с моей.