4

— Чтобы тебе понравиться, — отвечал Люсьен, — я должен был бы разыгрывать определенную роль, не правда ли? — роль меланхолически настроенного человека. А что получу я от общества взамен за мою скуку? Ведь эта неприятность сопутствовала бы мне постоянно. Разве не пришлось бы мне, бровью не моргнув, выслушивать длинные проповеди маркиза Д. на экономические темы и сетования аббата Р. на бесконечные опасности, сопряженные с разделом имущества между братьями, предписываемым Гражданским кодексом? Во-первых, возможно, эти господа не знают, о чем говорят, а во-вторых — и это много вероятнее — они здорово поиздевались бы над простофилями, которые поверили бы им.
—  Ну что ж, опровергни их, начни спорить: галерка за тебя. Кто заставляет тебя соглашаться? Будь серьезен, напусти на себя солидность.
—  Боюсь, как бы меньше чем за неделю эта напускная солидность не стала подлинной. Что мне до мнений света? Я не спрашиваю его ни о чем. Я не дал бы и трех луидоров за честь быть членом твоей академии; разве мы только что не видели, каким способом был избран господин Б.?
—  Но свет рано или поздно потребует у тебя отчета в положении, которое он отводит тебе на слово, благодаря миллионам твоего отца. Если твоя независимость вызовет у света чувство досады, он отлично сумеет найти повод поразить тебя в самое сердце. В один прекрасный день ему придет фантазия отшвырнуть тебя в последний ряд. Ты привыкнешь к благожелательному приему; предвижу твое отчаяние, но будет слишком поздно. Тогда ты почувствуешь необходимость быть чем-нибудь, принадлежать к какой-нибудь корпорации, способной при случае поддержать тебя, и ты сделаешься рьяным любителем конских бегов. Я же считаю менее глупым быть академиком.
Проповедь кончилась, так как Эрнест вышел из кабриолета у дверей ренегата, занимавшего двадцать должностей.
«Чудак мой кузен, — решил Люсьен; — точь-в-точь как госпожа Гранде, которая находит, что для меня крайне важно ходить в церковь: «Это в особенности необходимо для того, кто предназначен к блестящей карьере, но не обладает громким именем». Чорт возьми, дураком я был бы, если бы занимался этими скучными вещами. Кому до меня дело в Париже?»
Шесть недель спустя после нравоучения Эрнеста Девельруа Люсьен прогуливался у себя в комнате; он внимательнейшим образом рассматривал клетки дорогого турецкого ковра, который г-жа Левен распорядилась перенести из своей комнаты в комнату сына в день, когда он простудился. В связи с этой же простудой Люсьен был облачен в великолепный причудливый халат, синий с золотом, и в очень теплые рейтузы из кашемира малинового цвета.
В этом костюме у него был счастливый вид, на его лице играла улыбка. Всякий раз, проходя по комнате, он немного скашивал глаза в сторону, не останавливаясь однако; он поглядывал на кушетку; на кушетке лежал зеленый мундир с малиновой выпушкой, и к мундиру были прикреплены эполеты корнета.
В этом-то и заключалось счастье.