415

Она посмотрела на него глазами, в которых сияла самая пылкая любовь.
— Великодушный друг! Вы неспособны скомпрометировать меня и хвастаться своим торжеством! Какое у вас благородное сердце!
Люсьен почувствовал себя умиленным, и это было ему неприятно. Он положил на спинку кресла руку г-жи Гранде, которая опиралась на него, и поспешно спустился на двор, чтобы с растерянным видом объявить прислуге:
— Госпожа Гранде вывихнула себе ногу! Может быть, даже сломала ее. Идите скорее!
Один из чернорабочих, работавших во дворе, подержал лошадей, пока кучер и выездной лакей поднялись наверх и помогли г-же Гранде добраться до кареты.
Она пожала руку Люсьену со всей силой, какая у нее еще сохранилась. Ее глаза снова стали выразительными, и в них можно было прочесть мольбу, когда она ему сказала, уже сидя в карете:
— До вечера!
— Конечно, сударыня, я приду справиться о вашем здоровье.
Слугам, которых поразил взволнованный вид их госпожи, приключение показалось весьма подозрительным. Эти люди в Париже становятся хитрыми. Они поняли, что ее состояние вызвано не одними только физическими страданиями.
Люсьен снова заперся на ключ в своем кабинете.
Он большими шагами расхаживал из угла в угол по маленькой комнате.
«Неприятная сцена! — подумал он. — Неужели это комедия? Неужели она преувеличила все, что чувствовала? Обморок был настоящий, поскольку я могу в этом разбираться... Вот оно, торжество тщеславия!.. Оно не доставляет мне никакого удовольствия».
Он захотел продолжить ранее начатое донесение, но заметил, что пишет глупости. Он отправился домой, велел оседлать лошадь, переехал Гренельский мост и вскоре очутился в Медонском лесу; там он пустил лошадь шагом и принялся обдумывать свое положение. Острее всего он чувствовал угрызения совести за то, что растрогался в момент, когда г-жа Гранде отняла платок от лица, и еще сильнее за то, что взволновался в ту минуту, когда поднимал ее, сидевшую в обмороке на полу, чтобы усадить в кресло.
«Ах, если я не верен госпоже де Шастеле, она будет иметь основания быть неверной в свою очередь.
Мне кажется, она начала неплохо, — возразил он сам себе. — Чорт возьми, роды, — нечего сказать, пустяк!
Поскольку никто на свете не видит, как я смешон, — ответил обиженно Люсьен, — всего этого не существует. Смешное нуждается в зрителях, иначе его нет».
Вернувшись в Париж, Люсьен поехал в министерство, велел доложить о себе г-ну де Везу и попросил у него месячный отпуск. Министр, уже три недели бывший министром лишь наполовину и превозносивший сладость отдыха, otium cum dignitate, как часто повторял он, был удивлен и пришел в восторг от бегства адъютанта враждебно настроенного к нему генерала.
«Что бы это могло означать? — думал г-н де Вез.
Люсьен, имея в кармане разрешение на отпуск, составленное им самим по всем правилам и подписанное министром, поехал к матери и сообщил ей, что едет в деревню на несколько дней.
— В какую сторону? — с тоскою спросила она.
— В Нормандию, —ответил Люсьен, поняв взгляд матери.
Ему было немного совестно обманывать такую хорошую мать, но ее вопрос: «В какую сторону?» — окончательно рассеял его угрызения.
«Мать ненавидит госпожу де Шастеле», — думал он. Эта мысль послужила ответом на все.
Он, написав несколько слов отцу, проехал верхом к г-же Гранде, которую нашел очень слабой. Он был с нею очень вежлив, и обещал вернуться вечером.
Вечером он уехал в Нанси, не жалея о Париже и всем сердцем желая, чтобы его забыла г-жа Гранде.