Великие о Стендале

Ортега-и-Гасет (испанский философ)
«Стендаль всегда рассказывает, даже когда он определяет, теоретизирует и делает выводы. Лучше всего он рассказывает»

Симона де Бовуар
Стендаль «никогда не ограничивал себя описанием своих героинь как функции своего героя: он придавал им их собственную сущность и назначение. Он делал то, что мы редко находим у других писателей - воплощал себя в женских образах».




Стендаль. Люсьен Левен (Красное и Белое)

239

— Отлично, мой друг, отлично. Вы угадываете, в чем суть дела, — поторопился ответить министр. — Генерал Р. уже начал действовать, и даже слишком энергично. Этот хирург — колоссального роста мужчина, фамилия его Моно; он читает только «Courrier Francais» в кафе госпиталя; когда доверенное лицо генерала Р. в третий раз предложило ему награждение крестом, он ответил на это здоровенным ударом кулака, значительно охладившим рвение генеральского клеврета и, что еще хуже, вызвавшим в госпитале целый скандал.
«Вот мерзавец, — воскликнул Моно, — он просто-напросто предлагает мне отравить опиумом раненого из номера тринадцатого!»
Министр, до этой минуты говоривший живо, умно и искренно, счел себя обязанным произнести две-три красноречивые фразы в духе «Journal de Paris» насчет того, что он никогда никому не поруч'ил бы говорить с хирургом.
Министр замолчал. Люсьен был глубоко взволнован; после томительной паузы он в конце концов сказал:
— Я не желаю быть бесполезным существом. Если ваше сиятельство разрешит мне отнестись к Кортису, как отнесся бы самый любящий родственник, я готов принять поручение.
— Ваша оговорка оскорбляет меня! — сердечным тоном воскликнул министр.
Действительно, мысль об отравлении, даже только об опиуме внушала ему ужас.
Когда в совете кто-то высказался за то, что следовало бы дать бедному Кортесу опиум, чтобы облегчить его страдания, он побледнел.
— Вспомним, — пылко воскликнул он, — об опиуме, за который так упрекали генерала Бонапарта под стенами Яффы! Не будем же сами давать повод для неисчерпаемых клеветнических нападок на нас республиканским и, что значительно хуже, легитимистским газетам, которые проникают в светские салоны!
Этот искренний, благородный порыв несколько ослабил ужасную тревогу Люсьена. Он думал: «Это гораздо хуже всего, что могло бы случиться со мною в полку. Там мне пришлось бы только зарубить или расстрелять, как это сделал N. в *, бедного, сбитого с толку или даже ни в чем не повинного рабочего, здесь же я могу оказаться замешанным на всю жизнь в истории с отравлением. Если я обладаю мужеством, не все ли равно, в какой форме мне угрожает опасность?» Он заявил решительным тоном:
— 51 помогу вам, граф. Быть может, мне всю жизнь придется раскаиваться в том, что я не заболел в этот момент, не слет на неделю в постель и, вернувшись по выздоровлении в этот кабинет, не подал в отставку, увидав, что вы резко изменили ко мне отношение. Министр — человек слишком порядочный (он тут же подумал: «И слишком тесно связанный с моим отцом»), чтобы преследовать меня всеми могущественными средствами, находящимися в его распоряжении; но я уже устал отступать перед опасностью.
Это было сказано со сдержанным жаром.
— Раз уже жизнь в девятнадцатом веке так трудна, я не переменю в третий раз рода занятий. Я отлично вижу, какой ужасной клевете я рискую подвергнуть себя до самой смерти. Я знаю, как умер господин де Ко-ленкур. Я поэтому буду действовать все время с таким расчетом, чтобы каждый мой шаг мог найти себе оправдание в печатных мемуарах. Пожалуй, граф, было бы лучше для вас предоставить действовать в данном случае агентам, прикрывающимся эполетами: француз многое прощает военному мундиру...
У министра Вырвался нетерпеливый жест.

Возврат к списку

aa