230

Господин де Вез был вне себя, когда Люсьен к трем часам, наконец, возвратился. Люсьен застал его у себя в кабинете, «куда он приходил раз десять, если не больше», как доложил ему вполголоса с видом глубочайшего почтения канцелярский служащий.
— Ну, как, сударь? — с растерянным видом спросил министр.
— Ничего нового, — с невозмутимым спокойствием ответил Люсьен. — Я прямо от отца, он задержал меня. Он не приедет и настоятельно просит вас не приезжать к нему. Со вчерашним делом покончено, и сегодня он занят другими делами.
Господин де Вез весь побагровел и поспешно удалился из кабинета секретаря. Восторгаясь своим министерским званием, которое на протяжении тридцати лет рисовалось ему в мечтах, он лишь теперь впервые убедился, что г-н Левен был не менее горд положением, которого он добился в свете.
«Я вижу довод, на который опирается дерзость этого человека,—кипятился г-н де Вез, расхаживая большими шагами по своему кабинету. — Министр назначается королевским указом, но королевский указ не может сделать любого подданного господином Левеном. Вот чего достигло правительство, оставляя нас на нашем посту лишь год или два! Разве посмел бы банкир отказаться приехать к Кольберу, если бы тот вызвал его?»
Вслед за столь рассудительным сравнением холерический министр догрузился в глубокое раздумье. «Не могу ли я обойтись без этого нахала? Но он славится своею честностью почти так же, как и злоязычием. Это любитель наслаждений, бонвиван, уже двадцать лет издевающийся надо всем, что есть наиболее почтенного, — над королем, над религией... Это биржевой Талейран, его колкие остроты имеют в этих кругах силу закона. А со времени июльского восстания эти круги ежедневно приближаются все больше и больше к великосветским кругам, к единственным, которые должны были бы пользоваться влиянием. Денежные тузы вытеснили представителей знатных фамилий Сен-Жер-менского предместья... Его салон объединяет все, что есть самого умного в среде деловых людей... Он связан со всеми дипломатами, посещающими Оперу. С ним советовался Виллель...»
Вспомнив об этом имени, г-н де Вез смутился. Он говорил очень громко, порою его самоуверенность доходила до того предела, за которым она называется уже иначе, но, в силу странного контраста, он был подвержен приступам невероятной робости. В частности, ему было чрезвычайно трудно, казалось почти невозможным открыть свой текущий счет в другом банкирском доме. Наряду с алчностью к деньгам в нем жила смешная уверенность в том, что все считают его человеком безупречной честности; у него были веские к тому основания, поскольку его предшественник был вором. Проходив добрый час по кабинету и весьма энергично послав несколько раз к чертям служителя, докладывавшего о столоначальниках и даже о королевском флигель-адъютанте, он убедился, что взять другого банкира было бы свыше его сил.
Его сиятельство слишком боялся газет. Его тщеславие склонилось перед ленью и острословием любителя удовольствий. Тщеславию пришлось капитулировать. «В конце концов мы были с ним знакомы до того, как я стал министром... я не умаляю своего достоинства, позволяя этому язвительному старику сохранять со мною тон человека почти равного, тон, к которому я сам его приучил».