223

Но министр, уже не в силах остановиться, принялся доказывать личному секретарю, что без честности невозможно быть великим министром.
Люсьен, оставшись единственным слушателем г-на де Веза, нашел, что у него совсем заурядный вид.
Наконец его сиятельство поместил Люсь-ена в великолепном кабинете, в двадцати шагах от своего личного кабинета. Люсьен был приятно поражен прелестным видом на сад, открывавшимся из окон: это было резким контрастом сухости всех впечатлений, одолевавших его. Люсьен с нежностью принялся рассматривать деревья. Садясь в кресло, он заметил на спинке пыль.
«Моему предшественнику это не приходило в голову», — подумал он смеясь.
Вскоре, увидав старательный, крупный и очень четкий почерк предшественника, он чрезвычайно живо почувствовал всю рутину окружавшей его обстановки. «Этот кабинет отдает пустым красноречием и пошлой напыщенностью». Он снял со стены две-три гравюры французской школы: «Улисс, останавливающий колесницу Пенелопы», работы Фрагонара или Ле Барбье, и т. д. и велел отнести их в канцелярию. Позднее он повесил на их место гравюры Андерлони и Моргена.
Четверть часа спустя вернулся министр и передал ему список двадцати пяти лиц, которых надлежало пригласить на завтра.
— Я решил, что ежедневно в определенное время по министерским часам швейцар будет приносить вам все адресованные мне письма. Вы безотлагательно будете передавать мне всю корреспонденцию, поступающую из Тюильри и из министерств; остальные письма вы сами будете предварительно прочитывать и в одной, самое большее в двух строчках будете излагать мне их содержание: мое время дорого.
Едва ушел министр, как явилось восемьдесят человек чиновников — познакомиться с господином докладчиком прошений, но его холодный и решительный вид показался им не предвещавшим ничего доброго. В течение всего дня, заполненного почти исключительно тошнотворно-фальшивыми церемониями, Люсьен держал себя еще холоднее и ироничнее, чем в полку. Ему казалось, что лет десять беспощадного опыта отделяют его от момента первого появления его в Нанси, когда он был холоден потому, что желал устранять всякие шутки, которые могли бы привести к поединку. В ту пору ему нередко стоило неимоверного труда подавить в себе вспышку веселости. С риском подвергнуться любым грубым шуткам и драться на дуэли с кем угодно он согласился бы бегать взапуски со своими однополчанами. Теперь же Люсьену приходилось всячески скрывать глубокое отвращение, которое ему внушали все люди. Его тогдашняя холодность нынче казалась ему веселой прихотью пятнадцатилетнего мальчика. Теперь у него было такое чувство, будто он увязает все глубже и глубже в грязи. Отвечая на приветствия сослуживцев, приходивших познакомиться с ним, он думал: «В Нанси я оказался в дурацком положении, потому что был слишком доверчив и был наивен и глуп; как. всякий порядочный человек, я был в недостаточной степени плутом. О, какой глубокий смысл имел отцовский вопрос: «В достаточной ли мере ты плут?» Надо поскорее сделаться траппистом или стать таким же пронырой, как все эти столоначальники и их помощники, которые приходят сказать «добро пожаловать» господину докладчику прошений. Конечно, первые же случаи казнокрадства при поставках сена для лошадей или белья для госпиталей вызовут у меня отвращение. Но разве у траппистов, где я вел бы невинный образ жизни, все преступление которого сводится к мистификации нескольких крестьян, живущих поблизости, или нескольких новичков, разве там мое уязвленное тщеславие даст мне хоть минуту покоя? Как примириться с мыслью, что в умственном отношении я стою ниже моих современников?.. Значит, надо научиться если не воровать, то но крайней мере закрывать глаза на кражи, совершае мыв его сиятельством, как поступают все чиновники, с которыми я сегодня познакомился».